Задумка всего этого заключалась в том, что я представляла города в виде людей; такими, какими видела их. По идее, это было достаточно большим циклом, и я хотела начать со своего города, но пока написала только два стихотворения.
♥♥♥♥♥
L.V.
Венеция – грустная, вдумчивая девушка в платье под старину.
Она простужается, кашляет, но не надевает шарф.
Она кидает камни людям в сердца и в глаза. И каждый камень, как на войну
ушедший солдат, не вернувшийся никогда, осевший в чужих краях: смертник, раб или падишах.
И, когда она начинает сырое беспамятство целовать, целый мир звенит у неё в ушах.
Можно всё бросить к чёрту, уехать, прикупить какой-нибудь сад,
но Венеция как Спаситель: босяком по воде с утра.
Солнце рвётся туберкулёзом в воду, щемящее во сто крат,
и она так смотрит, застыв слезами, будто бы ни разу ни на секунду не умерла.
Её платье шуршит по улицам, в её берцах камни, и чайками
пахнут её волосы. Её можно встретить, уставшую, почти уснувшую,
в одном из тех кафе, где все стоят у стойки, утонув в море чёрно-чайное
или плачущую от отчаяния,
от обиды и злобы плюющую в самую сушу.
Кто тот слепец, что рисовал душу ей?
Вечерами Венеция топит любимых людей в мутную стынь залива,
спутывает волосы им. Погружая на воду, как младенцев, шепчет им «спи — не проснись».
И стоит, и коченеет так невинно-неторопливо,
раскусывает себе губы, назло всему миру вешается прямо в лазоревую высь.
А по утрам Венеция просыпается в больничной койке, под стоны страждущих заваривает себе чай,
и садится в автобус-катер, и постигает вселенную.
И всё-таки было в ней что-то такое несправедливо-нетленное.
Она плачет губами в камень и тихо шепчет: «Ты там, пожалуйста, не скучай».
♥♥♥♥♥
S.P.Q.R.
Риму на вид чуть больше сорока, и куда приятней
тащить этот груз весом в две тысячи лет,
когда тебе типа чуть-чуть за сорок.
Вы его даже не заметите. Рим питается разговорами,
носит рубашки навыпуск. И ему бы участвовать в заговорах,
только все императоры вымерли, как ламантин или динозавры.
Он живёт по бессмысленным светлым комнатам с кисейными тонкими шторами
в попытке уничтожить всё это.
Сколько траурных вечностей рисунками его вен,
зачумлённых убийц, разлинованных в клетку проконсулов.
Все волчицы давно уже сдохли, оставив ему взамен
сотни мутных палаццо, заштрихованных конвульсивно.
Риму всегда говорили, что у него красивые длинные пальцы с аристократическими ногтями.
Пальцы, которыми хорошо расшнуровывать платья девиц или жемчуга загребать горстями.
А ему так нравилось играть на скрипке без струн и пить молочный улун.
И к чёрту девиц с их дешёвыми безвкусными корсетами, купленными в переходах.
Сотни праведниц, восклицавших: «Рим – такой чудесный город»,
умирали потом от СПИДа в белых стенах его больниц.
Говорят, что «Москва – третий Рим»,
вот Рим и думает: «За что её так, бедняжку?»
Здесь всё будто расползается,
реки воют из берегов,
а самоубийцы по ночам достигают ногами звёзд.
Стихи с закосом под Грецию,
дороги, торговцы, ярмарки.
Какая досадная вечность!
И Рим ухмыляется их проблемам, таким как подростковая наркомания, укрытая
по подъездам, освещаемым чакрами индийских сектантов, которые «Харе Кришна».
В этом стёртом прозрачном воздухе
как-то учишься видеть выше.
Холмы, откуда он смотрит на свою жизнь,
как на нечто припадочное, как на стулья и гальку,
как на раздавленную велосипедом чайку,
открывают Риму новые горизонты своей ничтожности.
Это реки текут по его рукам,
это холод вечности по спине
бьёт отчаянной дрожью, как великан,
замурованный в белой стене.
Рим любит гомункулов собирать,
уродцев людских и чертовски умных,
а потом разбивать, разбивать, разбивать их!
И гомункулы лопаются как стёкла, как его любовь к навсегда умершим.
Рим не помнит, что было вчера, потому что «вчера» и «сегодня»
суть единый есть эмбрион, абортированный из одной матери.
Всех любимых людей его
пожгли на кострах инквизиций и революций.
Он настолько бунтарь по характеру,
что к сорока (читая: к двум с половиной тысячам) он сумел обрести гармонию.
Вся гармония заключается в том, как лопаются зрачки и хрустят позвоночники эмбрионные, и как люди становятся устрицами.
А Рим держит это в руках, замыкая своими красивыми аристократическими пальцами всю бренность/безбрежность абсолютного бытия.
