рыбий скелет плачет

Кефир похож на слёзы белых медведей.
Одеяло похоже на большую медвежью шкуру.
Я устраиваю Арктику в недрах квартиры.
Мне всегда хотелось забраться на верхнюю полку,
спрятать голову в свои колени, и выть,
и Луны будут падать в мои пустые глаза.

Я читаю рекламу в метро и предсмертные записки.
Я отрицаю любой вид литературы.
Я отрицаю бессмертие и политику.
Я отрицаю эти строки, начинающиеся
с до дыр изношенного личного местоимения.
Я отрицаю себя и само отрицание.

Ванна нужна для того, чтоб играть в утопленников.
Или в рыб. Глаз камбалы скашивается в одну сторону.
Если есть рыба-игла, должна быть рыба-героин.
Если есть рыба-меч, должна быть рыба-жертва.
И я дохлый бычок, плавающий в сигаретный банке.
Я безглазая рыба любви.

Я люблю магазины, за то что любая вещь,
любая мечта в них облачена в невинную цену.
Всё на свете стоит 300/5000 Р.
И как будто бы это не ты вычёсывал эти
монеты из длинных шкур злых бродячих собак.
И как будто не ты
окунал свои руки в потоки людской слюны.

Я смотрю, как мой обед за 3 €
взрывается в микроволновке.
Я смотрю, как унылые птицы
взрываются на ветру.
И я знаю, как белки твоих глаз
взорвутся, когда ты увидишь,
что я из себя представляю.

И я взрываюсь в пустом вагоне метро.
И я мокрое место. Рыбы падают на пол, когда я
говорю им, что это не «Титаник»,
что мне на следующей остановке.

Всё ещё можно исправить, но мы не будем
этого делать.
Просто заклей мне
рот лейкопластырем.

Сталкивая людей с облезлых железных лестниц
в подъездах с зелёными стенами и без всякой надежды на будущее,
можно узнать, как выглядит одиночество.
Они разбиваются об асфальт, а ты чувствуешь
себя как дерьмовый парашютный инструктор,
или как Бог, отправляющий нас на землю.

Я беру у сектантов брошюры о Боге,
чтобы написать на них «Бога нет».

Ночью моё тело — нервный клубок в бреду.
Ночью я дотрагиваюсь ладонью до головы
и слизываю с окон фонарный свет.

Я ипохондрик перед закрытыми дверьми поликлиники,
парашютист, боящийся высоты,
аборт шестнадцатилетней девушки,
я «вскрытие показало, что сердца не было»,
я «твой папа стал космонавтом/полярником/лётчиком».

Голубой воздушный шарик уходит в космос.
Его маленький хозяин уходит в слёзы.
Его мама уходит на работу в восемь.
Все уходят. Только я один остаюсь.

Голубой воздушный шарик висит на орбите,
гвоздями прибитый
к Луне.

Каждый вечер я снимаю с себя человека,
вешаю его на гвоздь.
Я раскладываю пасьянс, пока мой позвоночник не хрустнет
под тяжестью оголодавших волков, пришедших
сюда обглодать мои кости, нашедших меня живым.
Ещё тёплым. Как молоко на губах
подстреленного оленёнка.

Птица сгорает в воздухе.
Я глотаю бензин
и поджигаю себя изнутри.
Я глотаю гранаты,
чтоб научиться летать.
Человек не может стать целым миром,
он лишь его жалкое подобие.

Прости мне все эти письма утопленников, которые я
читал тебе по ночам, пока мы сидели в кровати.
И если наш дом наклонится и упадёт,
мы вылетим из окна. Семнадцатый этаж.
Пятно на асфальте, оставшееся от меня,
запомнит вкус твоих губ.

Нас накроют одеялом, мы поедем в морг.
Эти странные люди, говорящие, что мне крышка,
убеждающие, что я умер
и что нефиг надеяться на выходные.

Мы выпили три литра донорской крови
на двоих. В твои волосы сыпались звёзды.
Горячие, они обжигали тебя, и мне
пришлось их вычёсывать, что не представлялось возможным.
Они путались, и я побрил тебя на лысо.

Я кручу в руках Землю.
Когда она падает на пол
/на тысячу осколков —
бисер чужих хрустнувших рёбер/,
то я далеко отсюда.
И это как бы уже
не моя вина.