—-
Хватит играть в инди, у меня после него такие странности пишутся.
—
— Мэри! Мэри!
Я звал её отчаянно, прижимаясь к земле. Я упал в свою последнюю гавань, где до сих пор, в мутной холодной воде, плавают бумажные кораблики, сложенные из писем, которые я бы отправил родным, если бы смог добраться до материка. Сейчас я смотрю, как письма тонут, и приходит понимание, что между мной и Большой землёй – целая пропасть. И одного желания перейти её чертовски мало, чтобы действительно сделать это.
Я не жду спасения – как не ждал изначально, попав сюда после кораблекрушения. Старик Джек, мой спутник в моих бедствиях, в жару, бредил, что вывезет меня на своей лодке без днища, которую он нашёл здесь, что морские монстры вряд ли откусят ему вторую ногу, ведь Джекки – ха-ха, — научился от них спасаться. А потом через несколько часов он умер. Едва ли он сумел защититься от морских монстров, когда я сбросил его тело со скалы в море. Когда волны поглотили его, и я в последний раз увидел его протез на ноге, который выглядел весьма пугающе, я вспомнил про эти слова и, придя к гавани, утопил его лодку без днища, тем самым окончательно отрезав себя от исчезнувшего моего мира. Кроме старика Джека со мной больше никого не было, если не брать в расчёт его собаку Рут, которая спустя несколько дней издохла от тоски. Я остался наедине с чёрными камнями, которых было здесь в изобилии.
Что-то тогда подстегнуло меня уйти отсюда в горы, где находился заброшенный маяк, который ещё – удивительно! – светил, но очень слабо. Мы с Джеком решили, что нам этого света более чем достаточно. Однажды отчаянный старик пошёл туда в грозу. А в этих краях дожди на редкость холодные и частые, вот и подхватил старик простуду. А с его возрастом и старыми ранами…
После этого фонарь в маяке перегорел окончательно, как бы я не старался всё это исправить. Ежедневно я писал письма моей жене Мэри и родным, письма эти были длинными и обстоятельными, я рассказывал всё, что видел и чувствовал. Я умолчал лишь о смерти Джека, хотя, в общем-то, это было ни к чему – едва ли когда-нибудь эти письма найдут адресата. Они все были обречены на превращение в кораблики и отправку на материк по воде. Жаль, что все они утонули.
Я не знаю, что заставляет меня сейчас исповедоваться перед песком и шумящим морем, важно, что я могу сказать что-то. Я говорю и дышу, а значит – я ещё не умер. Я ещё смогу взлететь, Мэри. Я всего лишь птица, потерявшая равновесие, но ведь я не всегда был птицей.
Птица села на холодный песок.
Расправила крылья.
И погибла.
Я всего лишь хотел разбиться, Мэри. Я спрыгнул с маяка в тот мрачный день, когда отправил своё последнее письмо по морю. Моё сердце сжалось, едва я увидел снова свою последнюю гавань, над которой нависли тяжелые грозовые тучи. Что-то само отнесло меня к маяку, швырнуло вниз… и прицепило крылья к моей спине. Раз-два-три, я пташка! – как в детской считалке.
Похвастаться бы Джеку… да нечем тут хвастаться. Даже птицы умеют умирать. Если бы ты, Мэри, сейчас спросила меня, чего я действительно хотел, лишившись рассудка, то я ответил бы — "Я просто хотел петь".
Пташка села на воду, постой, крошка! Я всего лишь хочу услышать твоё пение.
Птичья исповедь не значит ничего, мне важна красота твоего голоса…(с)
—